Неточные совпадения
Стародум. Оно и должно
быть залогом благосостояния государства. Мы видим все несчастные следствия дурного воспитания. Ну, что для отечества
может выйти из Митрофанушки, за которого невежды-родители платят еще и деньги невеждам-учителям? Сколько дворян-отцов, которые нравственное воспитание сынка своего поручают своему рабу крепостному! Лет через пятнадцать и выходят вместо одного раба двое, старый дядька да молодой барин.
Развращение нравов дошло до того, что глуповцы посягнули проникнуть в тайну построения миров и открыто рукоплескали
учителю каллиграфии, который, выйдя из пределов своей специальности, проповедовал с кафедры, что мир не
мог быть сотворен в шесть дней.
— Это слово «народ» так неопределенно, — сказал Левин. — Писаря волостные,
учителя и из мужиков один на тысячу,
может быть, знают, о чем идет дело. Остальные же 80 миллионов, как Михайлыч, не только не выражают своей воли, но не имеют ни малейшего понятия, о чем им надо бы выражать свою волю. Какое же мы имеем право говорить, что это воля народа?
Он чувствовал себя невиноватым за то, что не выучил урока; но как бы он ни старался, он решительно не
мог этого сделать: покуда
учитель толковал ему, он верил и как будто понимал, но, как только он оставался один, он решительно не
мог вспомнить и понять, что коротенькое и такое понятное слово «вдруг»
есть обстоятельство образа действия.
Надобно заметить, что
учитель был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть не
мог умных и острых мальчиков; ему казалось, что они непременно должны над ним смеяться.
«Что
может внести в жизнь вот такой хитренький, полуграмотный человечишка? Он — авторитет артели, он тоже своего рода «объясняющий господин». Строит дома для других, — интересно:
есть ли у него свой дом? Вообще — «объясняющие господа» существуют для других в качестве «
учителей жизни». Разумеется, это не всегда паразитизм, но всегда — насилие, ради какого-нибудь Христа, ради системы фраз».
Клим Самгин
был согласен с Дроновым, что Томилин верно говорит о гуманизме, и Клим чувствовал, что мысли
учителя, так же, как мысли редактора, сродны ему. Но оба они не возбуждали симпатий, один — смешной, в другом
есть что-то жуткое. В конце концов они, как и все другие в редакции, тоже раздражали его чем-то; иногда он думал, что это «что-то»
может быть «избыток мудрости».
—
Может быть, и он… Я у
учителей брала…
— Но чем, скажите, вывод Крафта
мог бы ослабить стремление к общечеловеческому делу? — кричал
учитель (он один только кричал, все остальные говорили тихо). — Пусть Россия осуждена на второстепенность; но можно работать и не для одной России. И, кроме того, как же Крафт
может быть патриотом, если он уже перестал в Россию верить?
Я все мечтал — и давно мечтал — об этом вояже,
может быть с той минуты, когда
учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где
учитель указывает пальцем
быть экватору, полюсам, тропикам.
— О нет! — ответила за нее Вера Иосифовна. — Мы приглашали
учителей на дом, в гимназии же или в институте, согласитесь,
могли быть дурные влияния; пока девушка растет, она должна находиться под влиянием одной только матери.
Но
была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед с
учителем своим, этого уже я не
могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя гости хозяина своего мало перебивали, но все же говорили и от себя, вмешиваясь в разговор,
может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем
быть не
могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а гости не покидали мест своих.
— Это
было для Верочки и для Дмитрия Сергеича, — он теперь уж и в мыслях Марьи Алексевны
был не «
учитель», а «Дмитрий Сергеич»; — а для самой Марьи Алексевны слова ее имели третий, самый натуральный и настоящий смысл: «надо его приласкать; знакомство
может впоследствии пригодиться, когда
будет богат, шельма»; это
был общий смысл слов Марьи Алексевны для Марьи Алексевны, а кроме общего,
был в них для нее и частный смысл: «приласкавши, стану ему говорить, что мы люди небогатые, что нам тяжело платить по целковому за урок».
Надобно же
было для последнего удара Федору Карловичу, чтоб он раз при Бушо, французском
учителе, похвастался тем, что он
был рекрутом под Ватерлоо и что немцы дали страшную таску французам. Бушо только посмотрел на него и так страшно понюхал табаку, что победитель Наполеона несколько сконфузился. Бушо ушел, сердито опираясь на свою сучковатую палку, и никогда не называл его иначе, как le soldat de Vilainton. Я тогда еще не знал, что каламбур этот принадлежит Беранже, и не
мог нарадоваться на выдумку Бушо.
Ученье шло плохо, без соревнования, без поощрений и одобрений; без системы и без надзору, я занимался спустя рукава и думал памятью и живым соображением заменить труд. Разумеется, что и за
учителями не
было никакого присмотра; однажды условившись в цене, — лишь бы они приходили в свое время и сидели свой час, — они
могли продолжать годы, не отдавая никакого отчета в том, что делали.
— Я вышел из класса с разрешения
учителя и… не
мог знать, что это
будет вам неудобно.
А Петя Трофимов
был учителем Гриши, он
может напомнить…
Что же касается мужчин, то Птицын, например,
был приятель с Рогожиным, Фердыщенко
был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не
мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба; старичок
учитель, мало понимавший в чем дело, чуть не плакал и буквально дрожал от страха, заметив какую-то необыкновенную тревогу кругом и в Настасье Филипповне, которую обожал, как свою внучку; но он скорее бы умер, чем ее в такую минуту покинул.
Остальные гости, которых
было, впрочем, немного (один жалкий старичок
учитель, бог знает для чего приглашенный, какой-то неизвестный и очень молодой человек, ужасно робевший и все время молчавший, одна бойкая дама, лет сорока, из актрис, и одна чрезвычайно красивая, чрезвычайно хорошо и богато одетая и необыкновенно неразговорчивая молодая дама), не только не
могли особенно оживить разговор, но даже и просто иногда не знали, о чем говорить.
Заваленный делами, постоянно озабоченный приращением своего состояния, желчный, резкий, нетерпеливый, он не скупясь давал деньги на
учителей, гувернеров, на одежду и прочие нужды детей; но терпеть не
мог, как он выражался, нянчиться с писклятами, — да и некогда ему
было нянчиться с ними: он работал, возился с делами, спал мало, изредка играл в карты, опять работал; он сам себя сравнивал с лошадью, запряженной в молотильную машину.
— Через год вы
можете быть народным
учителем, — с наивною серьезностью говорила она, как старшая сестра. — Не унывайте.
Трудно
было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не
было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят
учителя за строгость, а мальчики
будут благодарить со временем; что Матвей Васильич
мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
— А что, скажи ты мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор гимназии нашей существует?
Может быть, затем, чтобы руководить
учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
— Квартира тебе
есть,
учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не
могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Но как же в этом случае поступить?
Быть может, что с удалением
учителя Воскресенского, как причины зла, девица Петропавловская…
— Вот-вот-вот.
Был я, как вам известно, старшим
учителем латинского языка в гимназии — и вдруг это наболело во мне… Всё страсти да страсти видишь… Один пропал, другой исчез… Начитался, знаете, Тацита, да и задал детям, для перевода с русского на латинский, период:"Время, нами переживаемое, столь бесполезно-жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая
могла оное переносить!"7
Рисположенский. Какое же
может произойти, Самсон Силыч, от меня наущение? Да и что я за
учитель такой, когда вы сами,
может быть, в десять раз меня умнее? Меня что попросят, я сделаю. Что ж не сделать! Я бы свинья
был, когда б не сделал; потому что я, можно сказать, облагодетельствован вами и с ребятишками. А я еще довольно глуп, чтобы вам советовать: вы свое дело сами лучше всякого знаете.
А русский? этот еще добросовестнее немца делал свое дело. Он почти со слезами уверял Юлию, что существительное имя или глагол
есть такая часть речи, а предлог вот такая-то, и наконец достиг, что она поверила ему и выучила наизусть определения всех частей речи. Она
могла даже разом исчислить все предлоги, союзы, наречия, и когда
учитель важно вопрошал: «А какие
суть междометия страха или удивления?» — она вдруг, не переводя духу, проговаривала: «ах, ох, эх, увы, о, а, ну, эге!» И наставник
был в восторге.
— Вы,
может быть, думаете, что я… Со мной паспорт и я — профессор, то
есть, если хотите,
учитель… но главный. Я главный
учитель. Oui, c’est comme за qu’on peut traduire. [Да, это именно так можно перевести (фр.).] Я бы очень хотел сесть, и я вам куплю… я вам за это куплю полштофа вина.
Впрочем, к концу представления у него весь этот пар нравственный и физический поиспарился несколько, и Сверстов побежал в свою гостиницу к Егору Егорычу, но того еще не
было дома, чему доктор
был отчасти рад, так как высокочтимый
учитель его, пожалуй,
мог бы заметить, что ученик
был немножко, как говорится, на третьем взводе.
Но я просил бы оказать мне другого рода благодеяние; по званию моему я разночинец и желал бы зачислиться в какое-нибудь присутственное место для получения чина, что я
могу сделать таким образом: в настоящее время я уже выдержал экзамен на
учителя уездного училища и потому имею право поступить на государственную службу, и мне в нашем городе обещали зачислить меня в земский суд, если только
будет письмо об том от Петра Григорьича.
Отец протопоп гневались бы на меня за разговор с отцом Захарией, но все бы это не
было долговременно; а этот просвирнин сын Варнавка, как вы его нынче сами видеть
можете,
учитель математики в уездном училище, мне тогда, озлобленному и уязвленному, как подтолдыкнул: «Да это, говорит, надпись туберозовская еще, кроме того, и глупа».
Церковные
учители признают нагорную проповедь с заповедью о непротивлении злу насилием божественным откровением и потому, если они уже раз нашли нужным писать о моей книге, то, казалось бы, им необходимо
было прежде всего ответить на этот главный пункт обвинения и прямо высказать, признают или не признают они обязательным для христианина учение нагорной проповеди и заповедь о непротивлении злу насилием, и отвечать не так, как это обыкновенно делается, т. е. сказать, что хотя, с одной стороны, нельзя собственно отрицать, но, с другой стороны, опять-таки нельзя утверждать, тем более, что и т. д., а ответить так же, как поставлен вопрос в моей книге: действительно ли Христос требовал от своих учеников исполнения того, чему он учил в нагорной проповеди, и потому
может или не
может христианин, оставаясь христианином, идти в суд, участвуя в нем, осуждая людей или ища в нем защиты силой,
может или не
может христианин, оставаясь христианином, участвовать в управлении, употребляя насилие против своих ближних и самый главный, всем предстоящий теперь с общей воинской повинностью, вопрос —
может или не
может христианин, оставаясь христианином, противно прямому указанию Христа обещаться в будущих поступках, прямо противных учению, и, участвуя в военной службе, готовиться к убийству людей или совершать их?
Самая постановка вопроса показывала, что обсуждавшие его не понимали учения Христа, отвергающего все внешние обряды: омовения, очищения, посты, субботы. Прямо сказано: «сквернит не то, что в уста входит, а то, что исходит из сердца», и потому вопрос о крещении необрезанных
мог возникнуть только среди людей, любивших
учителя, смутно чуявших величие его учения, но еще очень неясно понимавших самое учение. Так оно и
было.
Христианство для большинства людей, как и сказал его
учитель, не
могло осуществиться сразу, а должно
было разрастаться, как огромнейшее дерево, из мельчайшего зерна. И так оно и разрасталось и разрослось теперь, если еще не в действительности, то в сознании людей нашего времени.
— Ой, голубушка, Варвара Дмитриевна, вы так не говорите, — за это большие неприятности
могут быть, коли узнают. Особенно, если
учитель. Начальство страсть как боится, что
учителя мальчишек бунтовать научат.
Круциферский получил через Крупова место старшего
учителя в гимназии, давал уроки, попадал, разумеется, и на таких родителей, которые платили сполна, — скромно, стало
быть, они
могли жить в NN, а иначе им и жить не хотелось.
— А, так вот куда он похаживает; я с самого начала его считала преразвращенным, и чему дивить?
Учитель его с малолетства постриг в масонскую веру, — ну, какому же
быть пути? Мальчишка без надзору жил во французской столице, ну, уж по имени
можете рассудить, какая моральность там… Так это он за негровской-то воспитанницей ухаживает, прекрасно! Экой век какой!
Поверьте, эта минута останется мне памятною; она проводит меня до конца жизни как утешение, как мое оправдание в моих собственных глазах, — но с тем вместе она торжественно заключила мое дело, она ясно показала, что
учитель должен оставить уже собственному развитию воспитанника, что он уже скорее
может повредить своим влиянием самобытности, нежели
быть полезным.
— Я учился географии давно, — сказал он, — и не очень долго. А
учитель наш, несмотря на все уважение, которое имею к вам, отличнейший человек; он сам
был в России, и, если хотите, я познакомлю вас с ним; он такой философ,
мог бы
быть бог знает чем и не хочет, а хочет
быть нашим
учителем.
В девять с Кафернаумского шел уже проливной дождь; в десять
учитель географии, разговаривая с
учителем французского языка о кончине его супруги, помер со смеху и не
мог никак понять, что, собственно, смешного
было в кончине этой почтенной женщины, — но всего замечательнее то, что и француз, неутешный вдовец, глядя на него, расхохотался, несмотря на то, что он употреблял одно виноградное.
— Алексис! — воскликнула негодующая супруга. — Никогда бы в голову мне не пришло, что случилось; представь себе, мой друг: этот скромный-то
учитель — он в переписке с Любонькой, да в какой переписке, — читать ужасно; погубил беззащитную сироту!.. Я тебя прошу, чтоб завтра его нога не
была в нашем доме. Помилуй, перед глазами нашей дочери… она, конечно, еще ребенок, но это
может подействовать на имажинацию [воображение (от фр. imagination).].
Белогубов. Совсем другое дело-с. У него дяденька богатый-с, да и сам он образованный человек, везде
может место иметь. Хоть и в
учители пойдет — все хлеб-с. А я что-с? Пока не дадут места столоначальника, ничего не могу-с… Да и вы сами не захотите щи да кашу кушать-с. Это только нам можно-с, а вы барышня, вам нельзя-с. А вот получу место, тогда совсем другой переворот
будет.
Мой отец брал взятки и воображал, что это дают ему из уважения к его душевным качествам; гимназисты, чтобы переходить из класса в класс, поступали на хлеба к своим
учителям, и эти брали с них большие деньги; жена воинского начальника во время набора брала с рекрутов и даже позволяла угощать себя и раз в церкви никак не
могла подняться с колен, так как
была пьяна; во время набора брали и врачи, а городовой врач и ветеринар обложили налогом мясные лавки и трактиры; в уездном училище торговали свидетельствами, дававшими льготу по третьему разряду; благочинные брали с подчиненных причтов и церковных старост; в городской, мещанской, во врачебной и во всех прочих управах каждому просителю кричали вослед: «Благодарить надо!» — и проситель возвращался, чтобы дать 30–40 копеек.
— И, сударь! Румянцев, Суворов — все едино: не тот, так другой; дело в том, что тогда умели бить и турок и поляков. Конечно, мы и теперь пожаловаться не
можем, — у нас
есть и генералы и генерал-аншефы… гм, гм!.. Впрочем, и то сказать, нынешние турки не прежние — что грех таить! Учители-то у них хороши! — примолвил рассказчик, взглянув значительно на французского
учителя, который улыбнулся и гордо поправил свой галстук.
Упадышевский приказал мне написать, чтобы Марья Николавна не беспокоилась и сама не приезжала, что он отпустит меня с дядькой,
может быть, ранее шести часов, потому что на последние часы
учитель, по болезни, вероятно не придет, и что я
могу остаться у ней до семи часов утра.
Это
был мой первый публичный театральный успех, потому что спектакль у Панаевых происходил секретно и зрителей
было очень мало; но здесь находилось университетское и гимназическое начальство, профессоры,
учителя и даже их жены и дочери, не говоря уже о студентах и гимназистах, которых набилось столько, сколько
могло поместиться.
Вдруг в один вечер собралось к Григорью Иванычу много гостей: двое новых приезжих профессоров, правитель канцелярии попечителя Петр Иваныч Соколов и все старшие
учителя гимназии, кроме Яковкина; собрались довольно поздно, так что я ложился уже спать; гости
были веселы и шумны; я долго не
мог заснуть и слышал все их громкие разговоры и взаимные поздравления: дело шло о новом университете и о назначении в адъюнкты и профессоры гимназических
учителей.
Подрастала и удивительно хорошела моя милая сестра, мой сердечный друг. Она уже не
могла разделять моих деревенских забав и охот, не
могла быть так часто со мною вместе; но она видела, как я веселился, и сносила это лишение терпеливо, зато роптала на мое учение и, вероятно, потому неблагосклонно смотрела на моего
учителя.
Переговоря с новым директором и инспектором, Василий Петрович уведомил, что я
могу теперь, если моим родителям угодно, не вступать в казенные гимназисты, а поступить своекоштным и жить у кого-нибудь из
учителей; что
есть двое отличных молодых людей...